мини-торнадо

Говорят, место становится домом, когда в нем появляются необходимые для ежедневной жизни связи и цепочки. Хорошего парикмахера я нашла давно -- это вовсе не мелочь, без хорошего парикмахера я чувствую себя некрасивой, а значит, лишенной дополнительной жизненной силы. После нашла прекрасного сапожника -- ему и только ему я отношу в починку всю свою горячо любимую обувь. Помню, когда принесла первую пару, стояла, смотрела на худенького улыбающегося юношу, никак не хотела выпускать из рук ту пару, которую принесла, всё объясняла, сгорая то ли от смущения, то ли от псевдоинтеллигентного стыда за то, что мне так важна эта пара, в то время, когда, очевидным образом, главное же не туфли, а духовное развитие! Но туфли тоже важные, просто, почему-то, говорить об этом стало неловко. Всё стояла перед прилавком, не выпуская их из рук, и спрашивала с надеждой -- вы точно сумеете их починить? Да так, чтобы не испортить? И уж совсем сгорая от стыда, добавляла -- просто они дорогие, для меня, добавляла спешно, дорогие. Он улыбнулся тогда душевно, так хорошо мне стало от его улыбки, сразу поняла, что не считает он мои драгоценные туфли глупостью, не заботится о моем духовном развитии, но только занимается тем, что любит, а именно -- обувью. Не испорчу, серьезно отвечал он мне тогда, я много лет работаю и с дорогой обувью и с дешевой, вы покажите что случилось, а я сразу скажу, что я могу сделать. Помню, как протянула ему поломанную пару, как затаив дыхания ждала вердикта, как обрадовалась, когда он сказал -- ничего страшного, это всё поправимо, оставьте их мне, и заберите, скажем, -- он запрокинул голову к потолку, что-то считал и высчитывал, после выдохнул, -- дня через три, хорошо? С тех пор мы друзья, я приношу ему всё, что требует его внимания, он всегда думает, смотрит внимательно, говорит что сделает, как оно будет выглядеть, я киваю серьезно и оставляю всё в его поистине волшебной мастерской, выхожу оттуда и иду дальше, нисколько не опасаясь.
( Read more... )

Не покидает ощущение сюрреализма происходящего. Всего. И кажется, что всё уже видели, ничем не удивишь, всё пережили, история вообще великая штука, если уметь ей правильно пользоваться. И казалось бы за столько лет должны были научиться. Но нет, опять не оправдываются ожидания, опять разочарования, опять боль и невозможность нормально дышать. Если есть в этой жизни что-то бесконечное, так это человеческая глупость. Ничего боле, ничего. И ощущение, что нельзя писать ни о чем другом, ведь как можно, когда всё так. Я никогда не пишу о политике. Да что там пишу, я и говорить о ней предпочитаю только про себя, только самой с собой. Дело вовсе не в том, что взгляды мои не установились, и, конечно же, не в том, что их легко расшатать, но скорее в том, что мне страшны реакции. Ведь милый человек, стоящий перед тобой внезапно может сказать что-то такое, от чего мороз по коже и не понимаешь шутит он или нет. Помню как посреди невероятно милого разговора о погоде и красотах французских городов, вдруг отчего-то заговорили о политике и милый коллега сообщил, раздувая грудь, крымнаш, чуть не разорвав новый с иголочки пиджак. Я замолчала ошалело, как-то мне казалось, что даже те, кто так думает, понимает, что это не совсем прилично говорить вслух, но нет, очень горд и смотрит имперским взглядом, глаза поволокой подернуло, и гордость выпирает сквозь лацканы -- конечно, наш, какие тут сомненья? И не то чтобы я отказывала ему в праве на это мнение, но вот сомнение -- оно же всегда должно быть, вне зависимости от мнения, иначе дурак ты, просто дурак. Только дурак не сомневается. И не объяснить, ничего не сказать, ни вдохнуть ни выдохнуть, просто спокойно попросила прекратить разговор. Я никогда не навязываю своего мнения, я всегда оставляю право любому человеку иметь совершенно иное мнение -- это базовое право, если его забрать, от нас вообще ничего не останется. И всё равно стараюсь не говорить о политике -- не вслух, не на аудиторию, не будучи полностью компетентной. Я не могу иначе, я всегда сомневаюсь, поскольку не считаю себя полностью компетентной. Я не сомневаюсь только в одном (вполне возможно, по дурости) -- то, что происходит сейчас, не поддается никаким разумным объяснениям. Оно вообще ничему не поддается.

Несколько дней подряд мне тяжело дышать, в голове скрипят, переваливаясь, мысли, в голове бурлит, в душе -- стыд. Стыдно за то, что я сейчас живу, так как являюсь молчаливым свидетелем всего этого. Однако, мне не стыдно за то, что я бешено хочу жить -- радоваться, огорчаться и ловить каждую минуту, потому что другой такой уже не будет. Будет другая, конечно будет, но эта безвозвратно уйдет -- в никуда, ухнет в пропасть моего оголтелого стыда. Сотрется навсегда и ничего от нее не останется -- ни воспоминаний, ни радости, ни горести. Вообще ничего. Будто и не было ее. Я долго сомневалась писать ли мне сейчас о том, о чем мне так хочется написать -- о Лиссабоне. Но теперь не сомневаюсь. Пока я жива я буду жить эту жизнь на полную катушку, сколько отведено, спорить не буду. Да и чего тут спорить -- не с кем, да и не о чем. Дорогие мои украинские не-родственники, друзья и все остальные -- я не смогу, при всем желании, описать то, что я сейчас чувствую. Не смогу объяснить насколько мне хочется вас поддержать. У меня ничего, в сущности, кроме слов, нет. Слов, мыслей, чувств -- всё это я отдаю вам, если это хоть как-то поможет, если хоть как-то поддержит. В остальном же -- я не настолько компетентна, чтобы писать политические эссе и не настолько смела, чтобы физически вставать рядом. Но я не хочу, чтобы страх и стыд поглотили нас -- ни вас, ни меня. И потому я пишу про Лиссабон. Так, как мне давно хотелось.

( Read more... )

Буквально на следующий день после того, как мы перенесли поездку в Израиль, ко мне подошел понурый Ыкл.

-- У меня, кажется, -- он горько вздохнул, -- для тебя плохие новости, -- я повернулась и приготовилась слушать, -- Тебе уже ответили что-нибудь про Лиссабон?
-- Нет, -- удивленно сообщила я. Я уже какое-то время пыталась понять почему так долго не отвечают. Я написала еще одно письмо -- вдруг они загружены в предпраздничный период.
-- Я подписан на рассылку дружественных заведений, -- начал он издалека, -- и буквально полчаса назад получил сообщение, что, скорее всего, второй семестр, по крайней мере в некоторых дружественных заведениях, опять будет исключительно удаленным, -- он вздохнул, отвел глаза, и продолжил, -- честно говоря, мне кажется, что нас скоро запрут.
-- Не может быть, -- у меня похолодело внутри, Лиссабон ускользал прямо на глазах, -- не может быть.
( Read more... )

Во второй части меня спросили интересует ли меня что-либо, кроме вещей -- к примеру, хожу ли я в театры, галереи, в парки, в конце концов. Мне подумалось вдруг, что этот вопрос, наверное, один из самых лучших комплиментов моим скромным записям -- значит, подумала я, у меня получается писать так, что забываешь о том, что мир временно сошел с ума, что всё немного с ног на голову, но всё, на самом деле, как всегда, как обычно. И потому, конечно, странно, отчего это вдруг я ни о чем таком почти не пишу. Почти два года назад я перевела свой журнал в режим дневника -- мне было интересно и важно фиксировать события, так как то, что началось тогда и всё еще продолжается сейчас, является из ряда вон выходящим. Уже давно целый мир не находился в таком хрупком и нестабильном состоянии как сейчас. Мне всё еще кажется важным продолжать фиксировать то, что только могу. Однако, тут следует заметить важное -- в этом журнале никогда не было, нет, и не будет так называемой жизни без прикрас. Я не люблю записывать грустное или плохое -- когда мне плохо, я замыкаюсь и прячусь, вокруг и так вполне достаточно такого без меня. Зато когда мне хорошо, мне жизненно необходимо поделиться, мне хочется, чтобы всем вокруг было если не так же хорошо, как мне, то максимально близко к этому. Мне хочется, чтобы всем досталось немного счастья -- того, которое меня переполняет и льется, порой, через край. Мне хочется верить, что скоро, совсем скоро, мир вернется если не к прежнему, то хотя бы к спокойному и относительно стабильному состоянию и тогда, хочется верить мне, я опять буду писать художественные рассказы, изредка перемежая их литературно обработанными зарисовками из нашей жизни.
( Read more... )

Во вторник я проснулась в пять утра. Не то чтобы мне нравилось просыпаться в пять утра, но мой любимый таксист уверенно сказал, что выехать нам следует не позже восьми, что означало, что встать мне следует не позже пяти. Опасаясь что-нибудь забыть, я написала себе длинный список -- что надо взять с собой, не забыть затворить и запереть форточки, не забыть выбросить мусор, не забыть документы, обязательно не забыть бумаги, связанные с коронавирусом, ни в коем случае не забыть, написала я себе еще раз, вздохнула, и написала в третий раз, но крупными буквами. Посмотрела еще раз, добавила шесть восклицательных знаков и на этом успокоилась. Теперь я их точно не забуду, я напомнила себе три раза, один из которых восклицательный (целых шесть раз).
( Read more... )

Три часа назад в одном квартале от дома бабушки Ыкла ракета попала в дом, прямое попадание. Один убитый и порядка пятидесяти раненых. Эта женщина, в ответ на мои вопли, хохочет: громко было, очень громко, но я честно сидела в бомбоубежище, клянусь! В целях поднятия морали мы с ней договорились, что я вам ее покажу (смертельный номер, исполняется впервые!), а вы все скажете всё, что думаете. Не стесняйтесь, прямо словами пишите, а я ей дам всё прочитать, такой у нас уговор. Вот та прекрасная женщина, о которой я так много пишу. Любуйтесь. В платье, конечно же, в любимых кроссовках, с сумочкой -- в общем, всё, как положено. Напоминаю: женщина на фотографии трижды прабабушка, да не при ней будет сказано. А я пойду валерьянки выпью, чего-то меня в прямом смысле трясет.

( Read more... )

Я не люблю овсяные печенья. У них вкус овсянки. Удивительно, не правда ли -- у овсяных печений вкус овсянки. Однако те овсяные печенья, которые печет Ыкл, а теперь и чадо, мне нравятся -- в них вкус овсянки отсутствует, это странно и непонятно, но это так. Вчера чадо скромно праздновала день рождения в парке. Она вскочила ни свет ни заря и побежала печь свои знаменитые овсяные печенья без вкуса овсянки. Когда я спустилась на кухню (около восьми утра), там стоял дым коромыслом -- вся возможная посуда была испачкана, пол и столешница были равномерно покрыты овсянкой с вкраплениями желтых клякс сливочного масла, на противне красовались огромные, словно голова новорожденного, печенья, которые чадо собиралась ставить в духовку. Какие огромные, -- выдохнула я, стараясь не смотреть ни на пол, ни на столешницу, ни на переполненную раковину. Какое счастье, подумала я тихо, что сегодня приходит госпожа уборщица, я со всем этим не справлюсь. Огромные, да, -- радостно сияя воскликнула чадо, не поднимая глаз, продолжая выкладывать следующее печенье, -- я просто подумала, что в прошлый раз сделала маленькие и их было, конечно, -- она окинула взглядом поднос, зашевелила губами, подсчитывая печенья, -- больше, но зато они были менее вкусные. Когда большие, тогда вкуснее, -- убежденно добавила она. Я не спорила, ретировалась из кухни и пошла заниматься утренними делами.
( Read more... )

Мы послали Л. небольшое видео, запечатлевшее наш обед. Во время обеда дитя раз за разом настойчиво просила объяснить ей еще и еще что нарисовано на чашке.

-- Слушайте, -- хохочет Л., -- я понимаю, что у вас гениальные дети, но мне кажется немного рановато объяснять ей в таких подробностях об этой, как ее, -- она запинается и произносит почти по слогам, -- гиперболической решетке. Ей бы чего попроще -- собака гав-гав, кошка мяу-мяу, понимаете?

За ужином дитя опять настойчиво просит объяснить что нарисовано на чашке.
( Read more... )

В радиусе пятисот метров от той школы домов было очень мало. Не только доступных, но вообще. Я внимательно просмотрела все объявления и выбрала два. Один -- выглядел мечтой, второй же я решила посмотреть, чтобы не приходить в тот первый пылая излишним энтузиазмом. Я позвонила в оба агентства и попыталась назначить просмотры. Просмотр второго дома мне назначили сразу же, а с просмотром первого возникли сложности. Все просмотры этого дома были назначены на субботу, но я никак, совершенно никак не могла в субботу -- Ыкл и чадо в гимназии, я не могу прийти с двумя детьми. Агент выслушал с пониманием и сообщил, что назначит просмотр на среду, но это будет предварительно -- надо было получить подтверждение от хозяев, что им это удобно.

Тем временем, я поехала смотреть второй дом. Он стоил столько же, но был намного меньше и в плохом состоянии. Единственное, что там было в порядке, как ни смешно -- проводка. Именно ее они поменяли, однако полы постелили старые, стены покрасили кое как, дом выглядел грустным и заброшенным. Они уже какое-то время пытались его продать, но не сильно торопились, потому снижали цену очень медленно. Я бродила по этому дому, пытаясь представить как мы в нем поместимся. Я даже почти представила, но решила, что не буду ничего решать пока не посмотрю тот дом.
( Read more... )

Время не утекало, не убегало, не улетало -- оно проносилось со свистом, с таким свистом, что у меня закладывало уши и чернело в глазах. Было предложение на ипотеку, брокер и адвокат были в боевой готовности, надо было только найти дом. Я ходила смотреть на объявления не как на работу -- это и было самой настоящей работой, занимающей всё, совершенно всё время, остававшееся после лекций, кормлений, уборки, детей и всего остального. До конца налоговых каникул оставалось три месяца, этого едва-едва хватало, чтобы успешно заключить сделку. Мне надо было срочно найти дом. В голове били молоточки -- ищи, ищи, ищи. У меня не было времени на плач, у меня не было времени на расстройства, у меня не было времени ни на какие эмоции -- эмоции для богатых, у меня же на них не было ни средств, ни времени.

В тот же день, после того, как я взяла себя в руки, я набрала полную грудь воздуха и пошла в очередную атаку. Появилось объявление о доме, который, по крайней мере на вид, мог нас устроить. Он находился значительно дальше, чем мы искали, но всё еще на относительно преодолимом, и главное, пешем расстоянии от школы. До того я не была в том месте, а если и была, то забыла, только видела, что дом стоит на дороге, но решила, что разберусь потом. Я внимательно изучила всю историю его продаж и того, когда и как он выставлялся на продажу за последнее время. Я позвонила в агентство и назначила просмотр. Просмотр мне назначили только через четыре дня -- хозяева не могли ни минутой раньше. Я решила потратить это время на то, чтобы хотя бы по фотографиям понять что, скорее всего, в этом доме придется делать немедленно, а что потом.
( Read more... )